Я потратил три дня, готовясь к Дню Благодарения. Три дня мои уставшие суставы месили тесто для домашних булочек, руки натирали до блеска мамину фарфоровую посуду, а сердце вкладывало душу в начинку для индейки — ту самую, которую так любит мой сын Дэвид. В свои шестьдесят восемь я настоял на том, чтобы всё сделать сам. Это был мой способ держаться за семью, которую я вырастил. Ритуал любви, от которого я не собирался отказываться.
В сам праздник моя невестка решила, что будет смешно облить меня подливкой. Вся семья разразилась смехом. Дэвид женился на Джессике пять лет назад. Я изо всех сил старался любить её как родную дочь. Она была красива, обворожительна, умела очаровать, когда ей было нужно, и подарила мне двух бесценных внуков. Но за её безупречной улыбкой всегда прятался холод — взгляд, от которого я чувствовал себя чужим в жизни собственного сына.
В тот день я приехал к ним ровно к десяти утра, как всегда. В руках у меня была зелёная фасоль, запечённая по моему фирменному рецепту, и тыквенный пирог. Джессика открыла дверь в кремовом платье, которое стоило, наверное, больше моей месячной пенсии.
— Мария, ты рано, — сказала она, хотя я пришёл точно по времени. Её улыбка была эталоном фальши.
Я прошёл мимо неё:
— Хотела помочь.
— Ну конечно, — отозвалась она с лёгкой насмешкой. — Кухню ты помнишь.
Дом уже наполнял тёплый запах запечённой индейки. Я поставил свои блюда на стол и тут же заметил другое: её собственная зелёная фасоль, точно такая же, как моя, уже дымилась на плите.
— Ах вот как… — вырвалось у меня. — Не знала, что ты тоже готовишь.
Она бросила взгляд, в котором мелькнуло презрение:
— Я же говорила. Ну ничего, теперь будут две. Разнообразие ведь только на пользу.
Мелкая шпилька, но очень точная. В этом была вся она — искусно унижала мелочами. Стоило бы пожаловаться сыну, он бы только вздохнул: «Мама, ты слишком чувствительна».
Гости прибывали. Смех и разговоры звучали вокруг, но для меня всё было пустым шумом. Родители Джессики относились ко мне с подчеркнутой холодной вежливостью, друзья Дэвида болтали между собой, её сестра сновала по дому. Всё было разыграно, как театральная пьеса, и только я оказался лишним персонажем.
Я пыталась помогать на кухне, но Джессика мягко вытолкнула меня оттуда:
— Отдохни, Мария, ты и так достаточно сделала.
Слова были «добрые», но тон — отторжение.
В итоге я оказалась в гостиной, словно тень на чужом празднике, и наблюдала за внуком Томми. Ему семь, и раньше он всегда бежал ко мне в объятия. Теперь держался на расстоянии. Джессика хорошо его «научила».
За ужином я сидела в конце стола, словно на отдельном острове. В разговорах меня не было. Они обсуждали поездки, на которые меня не приглашали, делились шутками, которых я не понимала. Я жевала её фасоль и пыталась улыбаться.
И тогда это случилось.
Джессика подошла с соусником. На мгновение я подумала, что она обратится ко мне с вопросом, включит меня в беседу. Но вместо этого она резко наклонила сосуд.
Горячая подливка пролилась мне на голову, стекла по волосам, лицу и испортила моё лучшее синее платье.
На миг в столовой воцарилась тишина. Потом Дэвид расхохотался. Звонко, громко. Остальные подхватили. Даже Томми прыснул со смеху, глядя на взрослых.
— О боже, Мария, прости! — воскликнула Джессика, но в её голосе звенела победа. — Какая я неловкая!
Смех гремел, а она показушно пыталась промокнуть моё платье салфетками. Каждое её движение было новым унижением.
Но я знала: это не случайность. Всё — её взгляд, её движение — было рассчитано. Она хотела превратить меня в посмешище.
Я поднялась и тихо сказала:
— Извините, мне нужно в ванную.
В зеркале на меня смотрела женщина, облита соусом. Но вместо стыда я вдруг почувствовала стальную решимость. Они не знали одного: к этому дню я готовилась полгода. С того момента, как услышала её телефонный разговор, где она говорила, что ей будет легче, когда я умру.
Этой ночью я сделала звонки.
И теперь, когда в дверь позвонил нотариус, я была готова. Папки с документами, которые она молила бога, чтобы никогда не существовали, лежали у меня на столе. Всё было продумано: почти всё моё состояние — в благотворительный фонд, ни цента ей в наследство.
Её лицо побледнело, когда сын сообщил, что нотариус пришёл «по делу мамы». А я улыбнулась:
— Есть бумаги, которые нужно подписать. Даже в День Благодарения.
И под смех и болтовню семьи я подписала каждый лист. Джессика стала свидетелем собственной катастрофы.
…
Прошли годы. Дэвид развёлся, дети остались с ним. Они приезжают ко мне на выходные, мы печём печенье, вспоминаем деда. Фонд помогает больнице, кормит семьи, даёт стипендии.
А я наслаждаюсь простыми моментами: смеющимся Томми в саду, Эмми на моей кухне, светом в глазах сына.
Джессика когда-то думала, что подливка станет её триумфом. Но это был сигнал к началу моей войны. Войны, которую я уже выиграла.