— Что это за сумка? — удивленно спросила Нина.
Мария вошла без приглашения, оставив сумку рядом с дверью.
— Я подумала, что перееду сюда на какое-то время, — сказала она, как будто это было самое естественное дело на свете. — У вас теперь достаточно места, а я… мне скучно одной.
Нина почувствовала, как сжался ее живот.
— Мария, это мой дом. Мой, не Лука, не наш с ним. Моя тетя Антония оставила мне этот дом.
— А Лука — твой муж, — ответила Мария, опершись на стену, скрестив руки. — Этот дом тоже его, и я — его мама. Я не вижу проблемы.
Нина глубоко вдохнула, пытаясь сохранить спокойствие.
— Проблема в том, что ты меня не спросила. Я не хочу квартирантов, даже если они из семьи.
Мария сжала губы в тонкую линию.
— Ты стала очень дерзкой с тех пор, как получила этот квартиру. Не забыла, кто был рядом с вами все эти годы?
— Мне нечего забывать, — сказала Нина тихо, но решительно. — Я проглотила достаточно замечаний и сравнений с Ларой. Я молчала и терпела. Но здесь я провожу черту.
Дверь открылась, и Лука вошел с пакетом покупок. Увидев сцену, он поднял брови.
— Что происходит?
— Я объясняю твоей маме, что она не может здесь жить, — сказала Нина, глядя прямо на него.
Мария сразу же начала:
— Лука, скажи ей! Я не могу жить одна, а здесь могу помогать по дому.
Лука посмотрел сначала на свою маму, потом на жену. Его нерешительность заставила Нину тяжело вздохнуть.
— Лука, — сказала она медленно, — пора тебе выбрать: наша семья или комфорт других.
Долгая тишина. Затем он поставил пакет и сказал:
— Мама, мне очень жаль, но Нина права. Квартира — ее. Мы — семья, и нам нужно начинать жизнь только вдвоем.
Мария осталась как вкопанная. Она не ожидала такого.
— Очень хорошо, — сказала она холодно. — Не забудьте об этом потом.
Она подняла сумку и вышла, захлопнув дверь.
Нина почувствовала, как из груди уходит многолетний ком. Лука подошел и обнял ее.
— Прости, что не поддержал тебя раньше, — прошептал он. — Но теперь я точно знаю, где мое место.
Той ночью они сидели на полу квартиры среди коробок, ели пиццу и говорили о будущем. Без критики, без иронии, без оценивающих взглядов.
Это был, наконец, начало новой жизни — их жизни, только их.