— Тихо! Здесь хозяйка — я, а не твоя «святая мамочка»! — Лара швырнула на стол тяжелую папку. Карандаши покатились на пол, чашки опрокинулись, будто от землетрясения.
Джонас вздрогнул.
Слово «святая» стало болезненным рефлексом — он произносил его по поводу и без:
«Святая мама сказала…», «Святая мама считает…», «Святая мама волнуется…»
Лара могла бы поклясться: если бы Ингрид сказала прыгнуть в ледяной фьорд — Джонас бы спросил только: «С какой высоты тебе будет приятно, мама?»
И это начинало рушить их брак.
Лара никогда не думала, что станет хозяйкой собственной квартиры в 26 лет. Эстер, её тётя, была доброй, мудрой женщиной, которая заменяла ей мать. Когда Эстер ушла из жизни внезапно, её завещание оказалось прямым, почти жестоким в своём доверии:
квартира — Ларе, без условий.
Лара год жила одна, аккуратно ремонтировала, украшала, покупала маленькие, но хорошие вещи. «Дом должен быть тихим», — говорила тётя Эстер. Лара старалась сохранить эту тишину.
А потом появился Джонас.
Он пришёл в её жизнь, как теплый ветер с проливом кофе: внимательный, смешливый, сильный. Он целовал ей руки, приносил пледы, когда ей было холодно, и пах древесиной и чем-то надежным. Он казался мужчиной, с которым можно стареть.
Через четыре месяца он сделал предложение.
Через месяц переехал.
Через три — привёл Ингрид.
— Всего на пару недель, — уверял он, целуя Лару в висок. — Мама пережила тяжёлый период. Ей нужно побыть с семьёй.
«Пара недель» быстро превратились в «мама остаётся, пока мы не разберёмся с ремонтом в её доме».
Ремонт, кажется, никогда не должен был закончиться.
Ингрид вошла в квартиру как ревизор: строгий взгляд, тонкие губы, мягкие шаги, будто она проверяла чистоту пола подошвами.
— Хм, уютно… — сказала она, оглядев гостиную. — Хотя многое стоило бы переделать.
Лара улыбнулась:
— Буду рада услышать советы.
Ингрид восприняла это как приглашение к полному захвату территории.
Она начала с кухни — переставила всё. Потом — шкафы. Сменила шторы. На третий день принесла свои тарелки.
— Эти — фарфор, — строго сказала она. — А ваши… ну… пригодятся на пикник.
Джонас только смущённо улыбался:
— Ну маме так привычнее…
Потом начались комментарии.
— Лара, твоя каша слишком жидкая.
— Лара, ты неправильно складываешь полотенца.
— Лара, не стоит так громко смеяться. Это признак невоспитанности.
Иногда Лара чувствовала себя невесткой из XIX века, а не взрослой женщиной.
Но точка кипения наступила внезапно — и… странно.
Однажды утром Лара проснулась от звуков на кухне. Ингрид говорила по телефону.
Голос — мягкий, усталый:
— Нет, Хелен, я им не мешаю… Я просто не хочу быть одна. В доме так тихо… Иногда я слышу только тиканье часов и думаю, что если исчезну, никто и не узнает…
Лара застыла.
Она никогда не слышала эту Ингрид — нежную, ранимую, человеческую.
— Джонас? — продолжала Ингрид. — Он хороший мальчик, но я боюсь его потерять. Лара — хорошая, да… но если он уйдёт… что будет со мной? Жить в старом доме одной? Я уже не молодая… пенсионная комиссия отказывает, здоровье… Я ведь никому не нужна, кроме него…
Горло Лары сжало.
Она тихо ушла в гостиную, села на диван и долго смотрела в окно.
Её злая свекровь… боялась одиночества.
Боялась будущего.
Боялась потерять единственного сына.
И Лара вдруг увидела многое по-новому.
Вечером, когда Джонас пришёл, она сказала:
— Нам нужна семейная встреча.
Он напрягся:
— Ты опять на маму…
— Нет. Наоборот.
Они втроем сели за стол. Ингрид подозрительно прижимала к груди вышивку.
— Ингрид, — начала Лара мягко. — Я хочу кое-что сказать.
Свекровь подняла подбородок, ожидая атаки. Но Лара продолжила совсем другим голосом:
— Мне кажется… вы чувствуете себя здесь не гостьей, а… человеком, который боится, что его выгонят.
Ингрид резко вдохнула:
— Это… это неправда…
— Я слышала, — Лара не стала врать, — нечаянно. Вы говорили подруге. Что боитесь быть одной.
Щёки Ингрид вспыхнули. Она отвернулась.
Джонас потрясённо посмотрел на мать:
— Мам? Ты мне ничего не говорила…
Ингрид сжала губы:
— А что бы ты сделал? Пожалел? Я не хотела быть обузой.
Лара мягко коснулась её руки — впервые.
— Вы не обуза. Но и хозяйничать в чужом доме из страха — неправильно. И вам плохо, и нам тяжело. Давайте попробуем по-другому.
Ингрид подняла на неё глаза — впервые без колючек.
— Как… «по-другому»?
Лара улыбнулась:
— Жить в мире. Делиться обязанностями. Говорить честно. И… — она вдохнула, — и иногда позволять мне быть хозяйкой. Квартира ведь моя.
Ингрид едва заметно дрогнула, но не обиделась — удивительно.
Джонас взял мать за плечи:
— Мам, если ты скажешь, что чувствуешь — я рядом. Но ты не должна бороться с Ларой. Вы обе важны для меня.
Ингрид выдохнула.
Тяжело, как будто сбросила камень.
— Лара… прости. Я… старая дура. Я боялась. И защищалась как умела.
Лара улыбнулась тёпло:
— Тогда начнём заново?
Ингрид кивнула — чуть дрожащим движением.
Перемены не пришли за день, но пришли.
Ингрид перестала вмешиваться в каждую мелочь, зато начала помогать — искренне.
Лара стала спрашивать её советы по кулинарии — оказалось, та великолепно готовит.
Джонас наконец перестал повторять «святая мама» — и заменил на «мама, которой я благодарен».
Они все трое учились быть семьёй — не разрушительной, а настоящей.
А через два месяца случилось неожиданное.
Ингрид нашла объявление: маленькая, но уютная квартира рядом с парком, по льготной цене для пенсионеров.
— Если вы поможете переехать, — сказала она, — я… хочу попробовать жить самостоятельно. Чтобы у вас был дом для двоих. А у меня — квартира, куда будете приходить в гости.
Лара обняла её.
И впервые — искренне.
Переезд был шумным, смехотворным и невероятно трогательным. Джонас собирал коробки, Лара мыла окна, Ингрид варила огромный котёл супа «для всех помощников».
А вечером они втроём сидели на балконе её новой квартиры, глядя на вечерний Оденсе.
— Знаете, — сказала Ингрид, — я счастлива. И я больше не боюсь.
Лара взяла её за руку:
— Теперь мы — семья. По-настоящему.
И впервые за долгое время всем стало легко.